так случилось.
– О, – слышу я свой голос. – О…
В моих ушах стоит такой звон, что мне кажется, будто мой голос принадлежит кому-то другому. Портрету Портрета. Копии другой копии. Я выворачиваюсь из рук, делаю два шага к машинам и останавливаюсь. Дальше идти не могу. У меня подкашиваются ноги, и я сажусь прямо на асфальт. Руки опять пытаются подтянуть меня вверх, но я не даю им такой возможности. Кладу папку на колени и склоняюсь над ней.
Смотрю на наши машины… на свою машину. Ничто не напоминает о том, что эта штука когда-то функционировала.
– Прости, – тихо говорю я. – Прости, что накричала на тебя. Прости, что сделала тебе больно.
На мое плечо ложится рука. Я пытаюсь стряхнуть ее, но она никуда не девается. Кто-то наклоняется ко мне. От него пахнет сигаретами и выпечкой.
– Эй, – говорит он. – Вставай.
Я поднимаю голову, и мне удается разглядеть темный треугольник волос и обвисшие усы.
– Веласкес? – бормочу я. – Что ты тут делаешь?
– Преследую «скорые», – говорит он и спрашивает: – Ты как? Вид у тебя жуткий.
Я не мешаю ему помогать мне и цепляюсь за его руку. Он терпеливо ждет, когда я перестану шататься, потом сбрасывает мою руку, чтобы сделать фотографии. Мы не единственные на месте ДТП, вокруг нас толпа любопытных. Краем глаза я вижу, как кто-то направляет на меня объектив телефона.
– А другой водитель? – спрашиваю я.
Он качает головой.
– Мертва? – Я не испытываю никакого облегчения.
Он кивает.
– Хочешь взглянуть на снимки?
– Нет, – говорю я. – Нет, спасибо.
По груде искореженного металла пробегает искра, а потом рождается огонек. Толпа одобрительно гудит. Веласкес снова берет фотоаппарат.
– Тебе надо быть осторожной, – говорит он, из угла его рта свисает сигарета. – Я слышал, ты оставляешь за собой трупы по всему городу.
Я молчу и наблюдаю, как горит машина.
Солнце уже скрылось, и в сумерках огонь горит очень ярко. Сквозь дым видны взлетающие вверх искры. Когда я вижу, как рядом останавливается минивэн «Митоза», понимаю, что оставаться мне здесь нельзя. Прижимая папку к груди, ныряю в толпу. Веласкес даже не считает нужным попрощаться.
– Эй, – окликает меня кто-то в толпе, – а ты не та актриса?
Я мотаю головой, бормочу что-то и спешу дальше.
Я иду очень долго. Чем дальше отхожу от места ДТП, тем больше людей обращает на меня внимание, поэтому я сворачиваю с главных улиц и прячусь в полумраке под переплетением эстакад. Наступает вечер и зажигаются фонари. Я стараюсь не попадать в круги света от них, держусь ближе к стенам. Проходя мимо какой-то витрины, вижу, как на меня затравленным взглядом смотрит Лалабелль; из свежего пореза на ее подбородке сочится прозрачная жидкость. Моя рука, сжимающая папку, странно вывернута. Ее волосы всклокочены. Она могла бы быть брюнеткой. А это мог бы быть мой старый нос. Мне его не хватает.
Я кое-кого напоминаю себе. Возможно, тот Портрет на автобусной остановке, тот Портрет с грязными ногами. Я вспоминаю, как задавалась вопросом, можем ли мы испытывать боль. Теперь я знаю ответ. И с какой стати? Зачем заставлять нас что-то чувствовать?
– Что они с тобой сделали? – шепчу я и тут же кажусь себе полной дурой.
Нет, неправильны не слова, неправильно то, что их произношу я. Мне очень хочется, чтобы об этом спросили меня. Мне хочется, чтобы кто-то взял меня за подбородок, поцокал бы языком и сказал: «О, нет… Бедняжка. Давай-ка к врачу».
Если б я была человеком, порез зашили бы, на руку наложили бы гипс. Может, «Митоз» смог бы починить меня, если б Лалабелль приказала им. Но с какой стати ей беспокоиться? Мне не надо быть красивой, чтобы выполнять свою работу. К тому же сейчас эта работа близится к концу.
Когда у меня от долгой ходьбы начинают болеть ноги, я сажусь за липкий стол в каком-то ночном кафе, пью черный кофе и изучаю папку. Единственное, что остается, – двигаться дальше. Подходит официантка, я отдаю ей последние из тех денег, что Викинг дал мне на мороженое, и ухожу. Следующий Портрет живет всего в трех кварталах.
Я не привыкла искать дорогу по указателям. Это тормозит меня, заставляет чувствовать себя тупой. Повреждения, причиненные моему телу, не критические, но они тоже тормозят меня. Район, по которому я иду, выглядит так, будто однажды здесь все могло быть хорошо. Призрак подающего надежды городского планирования витает в маленьких балкончиках и придомовых палисадниках. Однако в какой-то момент над этим районом построили одну эстакаду, потом другую, и сейчас над моей головой плотное переплетение этих конструкций. Есть места, в которых Лалабелль никогда не бывала. Официально я в стороне от проторенных путей.
В темноте прохожу мимо вывесок, рекламирующих клубы, где можно встретить Портреты Мэрилин Монро, Эстер Джонс и Клеопатры (последняя, как утверждается, была создана из ДНК, найденной в давно утраченной гробнице, которую она делила с Марком Антонием!).
Уже глубокая ночь, когда я дохожу до аккуратного десятиэтажного здания. Рядом с ним припаркована желтая машина, в палисаднике растут розы. Я буквально утыкаюсь носом в один из цветков и ощущаю слабый запах, но над головой все равно плавает вонь от выхлопных газов. Аромат розы вызывает у меня в памяти флакон духов с хрустальной пробкой.
Я нажимаю на кнопку домофона и на секунду прижимаюсь лбом к двери.
– Да? – спрашивает голос Лалабелль.
– Привет, – говорю я. – Это я.
Мысленно я вижу Секретаршу, скользящую по темной поверхности воды. Наступает пауза, потом замок со щелчком открывается.
Лифта нет, поэтому я тащусь вверх целых восемь этажей. Считаю ступеньки. Их сто четыре. Шесть Портретов мертвы; еще шесть Портретов осталось. Семьдесят восемь карт в колоде Таро. Последняя мысль успокаивает – не все утрачено в автомобильной аварии. Они в лофте Художницы, всё так же разложены на столе. Может, она поглядывала на них, пока ужинала… Интересно, что она ела? Интересно, она успела закончить свою картину? Я стою, вся поломанная, на совершенно чужой лестничной клетке и надеюсь, что работает Художница медленно.
Передо мной зеленая дверь
